Однако сегодня объектом наших увещеваний становится Критик газеты. Критик в нашем случае — это собирательный образ авторов, редакторов и читателей честно и безжалостно выражающих свое мнение по поводу тех или иных произведений.

Критиковать — занятие одновременно трудное и легкое. Как говорят авторы, легко слюной ядовитой брызгать, "а ты поди-ка попляши"... Там, где критика берет себе в соратники охаивание, злость и зависть, ей становится легче. Действительно, что может быть проще, когда все дураки? Одновременно с этим, критика, настоящая критика, занятие очень трудное. Постепенно на форуме газеты, под благотворным влиянием "ряда товарищей", участники приходят к мнению о том, что суждения "плохо" или "хорошо" в отношении читаемых ими произведений, оказывается, не исчерпывают все богатое разнообразие возможных мнений о рассказе или стихотворении. Настоящая критика, критика как отзыв, отклик на произведение, — вещь невероятно трудная, и для того, чтобы она удалась...

...Впрочем, мы несколько ушли от темы. Предлагаемый рассказ Василия Шукшина (опять, как и в случае прошлого выпуска "Микронасквозь", не-автора-газеты — для тех кто не знает) совсем не о критике и не о критиках. Он об авторе. О рассказчике. О человеке, стоящим за текстом; и покушающийся на текст критик невольно общается именно с этим героем. С рассказчиком-раскасчиком.

"РАСКАС"

От Ивана Петина ушла жена. Да как ушла!.. Прямо как в старых добрых романах - бежала с офицером.

Иван приехал из дальнего рейса, загнал машину в ограду, отомкнул избу... И нашел на столе записку:

"Иван, извини, но больше с таким пеньком я жить не могу. Не ищи меня. Людмила".

Огромный Иван, не оглянувшись, грузно сел на табуретку - как от удара в лоб. Он почему-то сразу понял, что никакая это не шутка, это - правда.

Даже с его способностью все в жизни переносить терпеливо показалось ему, что этого не перенести: так нехорошо, больно сделалось под сердцем. Такая тоска и грусть взяла... Чуть не заплакал. Хотел как-нибудь думать и не мог - не думалось, только больно ныло и ныло под сердцем.

Мелькнула короткая ясная мысль: "Вот она какая, большая-то беда". И все.

Сорокалетний Иван был не по-деревенски. изрядно лыс, выглядел значительно старше своих лет. Его угрюмость и молчаливость не тяготили его, досадно только, что на это всегда обращали внимание. Но никогда не мог он помыслить, что мужика надо судить по этим качествам - всегда ли он весел и умеет ли складно говорить. "Ну а как же?!" - говорила ему та же Людмила. Он любил ее за эти слова еще больше... и молчал. "Не в этом же дело, - думал он, - что я тебе, политрук?" И вот - на тебе, она, оказывается, правда горевала, что он такой молчаливый и неласковый.

Потом узнал Иван, как все случилось.

Приехало в село небольшое воинское подразделение с офицером - помочь смонтировать в совхозе электроподстанцию. Побыли-то всего с неделю!.. Смонтировали и уехали. А офицер еще и семью тут себе "смонтировал".

Два дня Иван не находил себе места. Пробовал напиться, но еще хуже стало - противно. Бросил. На третий день сел писать рассказ в районную газету. Он частенько читал в газетах рассказы людей, которых обидели ни за что.

Ему тоже захотелось спросить всех: как же так можно?!

Раскас

Значит было так: я приезжаю - на столе записка. Я ее не буду пирисказывать: она там обзываться начала. Главное я же знаю, почему она сделала такой финт ушами. Ей все говорили, что она похожая на какую-то артистку. Я забыл на какую. Но она дурочка не понимает: ну и что? Мало ли на кого я похожий, я и давай теперь скакать как блоха на зеркале. А ей когда говорили, что она похожа она прямо щастливая становилась. Она и в культпрасветшколу из-за этого пошла, она сама говорила. А еслив сказать кому што он на Гитлера похожий, то што ему тада остается делать: хватать ружье и стрелять всех подряд? У нас на фронте был один такой - вылитый Гитлер. Его потом куда-то в тыл отправили потому што нельзя так. Нет, этой все в город, надо было. Там говорит меня все узнавать будут. Ну не дура! Она вобчем то не дура, но малость чокнутая на-щет своей физиономии. Да мало ли красивых - все бы бегали из дому! Я же знаю, он ей сказал: "Как вы здорово похожи на одну артистку!" Она конешно вся засветилась... Эх, учили вас учили государство деньги на вас тратила, а вы теперь сяли на шею обчеству и радешеньки! А гусударство в убытке.

Иван остановил раскаленное перо, встал, походил по избе. Ему нравилось, как он пишет, только насчет государства, кажется, зря. Он подсел к столу, зачеркнул "гусударство". И продолжал:

Эх, вы!.. Вы думаете, еслив я шофер, дак я ничего не понимаю? Да я вас наскрозь вижу! Мы гусударству пользу приносим вот этими самыми руками, которыми я счас пишу, а при стрече могу этими же самыми руками так засветить промеж глаз, што кое кто с неделю хворать будет. Я не угрожаю и нечего мне после этого пришивать, што я кому-то угрожал но при стрече могу разок угостить. А потому што это тоже неправильно: увидал бабенку боле или мене ничего на мордочку и сразу подсыпаться к ней. Увиряю вас хоть я и лысый, но кое кого тоже мог бы поприжать, потому што в рейсах всякие стречаются. Но однако я этого не делаю. А вдруг она чья нибудь жена? А они есть такие што может и промолчать про это. Кто же я буду перед мужиком, которому я рога надстроил! Я не лиходей людям.

Теперь смотрите што получается: вот она вильнула хвостом, уехала куда глаза глядят. Так? Тут семья нарушена. А у ей есть полная уверенность, што она там наладит новую? Нету. Она всего навсего неделю человека знала, а мы с ей четыре года прожили. Не дура она после этого? А гусударство деньги на ее тратила - учила. Ну, и где же та учеба? Ее же плохому-то не учили. И родителей я ее знаю, они в соседнем селе живут хорошие люди. У ей между прочим брат тоже офицер старший лейтенант, по об ём слышно только одно хорошее. Он отличник боевой и политической подготовки. Откуда же у ей это пустозвонство в голове? Я сам удивляюсь. Я все для ей делал. У меня сердце к ей приросло. Каждый рас еду из рейса и у меня душа радуется: скоро увижу. И пожалуйста: мне надстраивают такие рога! Да черт с ей не вытерпела там такой ловкач попался, што на десять минут голову потиряла... Я бы как-нибудь пережил это. Но зачем совсем то уезжать? Этого я тоже не понимаю. Как то у меня ни укладываится в голове. В жизни всяко бываит, бываит иной рас слабость допустил человек, но так вот одним разом всю жизнь рушить - зачем же так? Порушить-то ее лехко но скова складать трудно. А уж ей самой - тридцать лет. Очень мне счас обидно, поэтому я пишу свой раскас. Еслив уж на то пошло у меня у самого три ордена и четыре медали. И я давно бы уж был ударником коммунистического труда, но у меня есть одна слабость: как выпью так начинаю материть всех. Это у меня тоже не укладывается в голове, тверезый я совсем другой человек. А за рулем меня никто ни разу выпимши не видал и никогда не увидит. И при жене Людмиле я за все четыре года ни разу не матернулся, она это может подтвердить. Я ей грубого слова никогда не сказал. И вот пожалуста она же мне надстраиваит такие прямые рога! Тут кого хошь обида возьмет. Я тоже - не каменный.

С приветом.

Иван Петин. Шофер I класса.

Иван взял свой "раскас" и пошел в редакцию, которая была неподалеку.

Стояла весна, и от этого еще хуже было на душе: холодно и горько. Вспомнилось, как совсем недавно они с женой ходили этой самой улицей в клуб - Иван встречал ее с репетиций. А иногда провожал на репетицию.

Он люто ненавидел это слово "репетиция", но ни разу не выказал своей ненависти: жена боготворила репетиции, он боготворил жену. Ему нравилось идти с ней по улице, он гордился красивой женой. Еще он любил весну, когда она только-только подступала, но уже вовсю чувствовалась даже утрами, сердце сладко поднывало - чего-то ждалось. Весны и ждалось. И вотI она наступила, та самая - нагая, раздрызганная и ласковая, обещающая земле скорое тепло, солнце... Наступила... А тут - глаза бы ни на что не глядели.

Иван тщательно вытер сапоги о замусоленный половичок на крыльце редакции и вошел. В редакции он никогда не был, но редактора знал: встречались на рыбалке.

- Агеев здесь?- спросил он у женщины, которую часто видел у себя дома и которая тоже бегала в клуб на репетиции. Во всяком случае, когда ему доводилось слушать их разговор с Людмилой, это были все те же "репетиция", "декорация". Увидев ее сейчас, Иван счел нужным не поздороваться; больно дернуло за сердце.

Женщина с любопытством и почему-то весело по-смотрела на него.

- Здесь. Вы к нему?

- К нему... Мне надо тут по одному делу.- Иван прямо смотрел на женщину и думал: "Тоже небось кому-нибудь рога надстроила - веселая".

Женщина вошла в кабинет редактора, вышла и сказала:

- Пройдите, пожалуйста.

Редактор - тоже веселый, низенький... Несколько больше, чем нужно бы при его росте, полненький, кругленький, тоже лысый. Встал навстречу из-за стола.

- А?! - воскликнул он и показал на окно. - На нас, на нас времечко-то работает! Не пробовали еще переметами?..

- Нет. - Иван всем видом своим хотел показать, что ему не до переметов сейчас.

- Я в субботу хочу попробовать. - Редактора все не покидало веселое настроение. - Или не советуете? Просто терпения нет...

- Я раскас принес, - сказал Иван. - Рассказ? - удивился редактор. - Ваш рассказ? О чем?

- Я тут все описал. - Иван подал тетрадку. Редактор полистал ее... Посмотрел на Ивана. Тот серьезно и мрачно смотрел на него.

- Хотите, чтоб я сейчас прочитал?

- Лучше бы сейчас...

Редактор сел в кресло и стал читать. Иван остался стоять и все смотрел на веселого редактора и думал: "Наверно, у пего тоже жена па репетиции ходит. А ему хоть бы что - пусть ходит! Он сам сумеет про эти всякие "декорации" поговорить. Он про все сумеет".

Редактор захохотал.

Иван стиснул зубы.

- Ах, славно!- воскликнул редактор. И опять захохотал, так что заколыхался его упругий животик.

- Чего славно?-спросил Иван. Редактор перестал смеяться... Несколько даже смутился.

- Простите... Это вы о себе? Это ваша история?

- Моя.

- Кхм... Извините, я не понял.

- Ничего. Читайте дальше.

Редактор опять уткнулся в тетрадку. Он больше не смеялся, но видно было, что он изумлен и ему все-таки смешно. И чтоб скрыть это, он хмурил брови и понимающе делал губы "трубочкой". Он дочитал.

- Вы хотите, чтобы мы это напечатали?

- Ну да.

- Но это нельзя печатать. Это не рассказ...

- Почему? Я читал, так пишут.

- А зачем вам нужно это печатать? - Редактор действительно смотрел на Ивана сочувственно и серьезно.- Что это даст? Облегчит ваше... горе?

Иван ответил не сразу.

- Пускай они прочитают... там.

- А где они?

- Пока не знаю.

- Так она просто не дойдет до них, газетка-то наша!

- Я найду их... И пошлю.

- Да нет, даже не в этом дело! - Редактор встал и прошелся по кабинету. - Не в этом дело. Что это даст? Что, она опомнится и вернется к вам?

- Им совестно станет.

- Да нет! - воскликнул редактор. - Господи... Не знаю, как вам... Я вам сочувствую, по ведь это глупость, что мы сделаем! Даже если я отредактирую это.

- Может, она вернется.

- Нет! - громко сказал редактор. - Ах ты, господи!.. - Он явно волновался. - Лучше напишите письмо. Давайте вместе напишем?

Иван взял тетрадку и пошел из редакции.

- Подождите! - воскликнул редактор. - Ну давайте вместе - от третьего лица...

Иван прошел приемную редакции, даже не глянув на женщину, которая много знала о "декорациях", "репетициях"...

Он направился прямиком в чайную. Там взял полкило водки, выпил сразу, не закусывая, и пошел домой - в мрак и пустоту. Шел, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Все как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него. А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал.