В этом качестве мы публикуем одно, отдельно взятое из общей суммы творчества автора произведение, без всяких комментариев и биографических справок, замечаний читателей и вступительных слов главного редактора. Эта работа долго отбирается и, по нашему мнению, должна явить собой, своего рода, фотокарточку автора, один из его образов.

Рассказ Вадима Черновецкого "4 ГОДА", как нам показалось, как раз такой "слепок" с лица — не в смысле автобиографичности или сюжетных совпадений (тогда это была бы не фотография, а скорее личное дело), но как отпечаток его руки. Такого рода "фото-слепко-отпечатки" нам и хотелось бы публиковать в рубрике "Экспозиция", что мы сегодня и начинаем делать.

4 ГОДА

Четыре года спазматических исканий, сомнений и всяческих страхов, четыре года небывалого счастья, взаимных упреков, истерик и скуки, жажды полного понимания и осознания его невозможности, любования нежностью зеленых листочков и собственных тел, игры волосами и чувствами, детских обид и недетских корчей, восторга и помешательства… Я помню тот день: я иду на курсы и думаю о тебе, еду в метро и думаю о тебе, пишу контрольную и думаю о тебе, и кто-то мне говорит: так нельзя, а я отвечаю: коззел… И первый поцелуй в губы: 15 лет, куча слюней, было даже стыдно, так и говорят ведь, что слюнки текут. Я не понимал, зачем это надо - обмениваться слюной в знак любви. И в школе: больное самолюбие не разрешает тебе подходить ко мне, и я чувствую, что не нужен тебе, и ты спрашиваешь: что, всё? - и я отвечаю: не знаю, отвечаю хмуро, злобно, и всю дорогу ты плачешь, и я раскаиваюсь, и на следующий день, во время урока, мы стоим одни в коридоре, и я хочу обнять тебя, и ты говоришь, что я должен сначала решить, и я говорю: неужели не ясно, что я решил, и я обнимаю тебя, и чувствую дезодорант, какой только у тебя, и путаю тебя с этим запахом, слышу его в метро, в автобусах и на улице, где его нет и в помине, а потом ты пишешь стихотворения, и они мне нравятся, потому что я ничего не понимаю в литературе, и мы стоим в другом коридоре, тоже во время урока, ты плачешь у меня на плече, потому что тебя обидел учитель, и я не нахожу слов, чтобы утешить тебя, потому что все слова кажутся глупыми и бессмысленными, когда ты плачешь, потому что я не знаю еще, что слова не важны, а важен голос, что в любви слова не важны, а важен голос, и в этом все дело: я любил слова, которые теперь ненавижу, потому что люблю больше прежнего, потому что ты уже не со мной, а они со мной, при мне и во мне, потому что мне кажется, что, кроме слов, я ничего не умею, потому что мне всегда кажется… И шли после школы к тебе, гладили друг друга до исступления и не могли оторваться, пили на кухне чай, глядя на часы, которые отставали, потому что я отказывался видеть их стрелки, потому что надо было на курсы, и опаздывал каждый раз, бежал, бежал до метро, торопил поезд, в котором ехал, в мыслях подталкивал его сзади, входил посреди контрольной, ругая себя слабоволком, и зарекался опаздывать, давал пионерскую клятву и торжественное обещание, чтобы на следующий день нарушить его у тебя на груди… А однажды, помнишь, не могли расстаться до ночи, ты встречалась с подругой в метро и опоздала на час, она ушла, я чувствовал себя виноватым сахарной виной, позже - рассказывал тебе какие-то мысли, которых ты никак не могла понять, отвечая, что надо почувствовать, и я дразнил тебя чувственной девочкой - мне так нравилось, потому что никогда ты такой не была, а чувственность только пробуждала, и я зависел от тебя больше, чем ты от меня, я знал, что ты держишь меня в руках, но от того лишь слаще было тебя раздевать, обладать - целиком! - твоей нежной шоколадной красотой, обнаженной и глуповатой, да, я считал тебя иногда глуповатой, но никогда открыто не говорил - как будто ты без меня не чувствовала, как будто не обижалась, как будто не боялась говорить что-то свое, но мы были вместе, потому что ты чувствовала и другое: я болел у друга в деревне, температура за сорок, мне было пятнадцать лет, и мне казалось, что я умираю, я стал думать о тебе, думал весь вечер и всю ночь, а ты была далеко, за тысячу километров, но потом я прочел в твоем дневнике, что 28-го июня, в тот самый день, ты хотела сесть на поезд и ехать ко мне, знала, что мне плохо, и хотела помочь, а потом, следующим летом - ты помнишь? - мы решили подумать друг о друге 15 августа вечером, в половину двенадцатого, подумать, глядя на крайнюю звезду Большого Ковша, ты еще засмеялась и сказала, что мы встретимся на звезде, как в сказке, ты любила сказки, а я так не умел их рассказывать, хотя нет, написал тебе одну, из той же деревни, да, я сидел в саду, меня ели комары и говорили "спасибо", потому что я совсем их не смахивал, потому что писал тебе длинное-длинное письмо, первое любовное письмо в жизни, и отправил не в ту квартиру, потому что не расслышал по телефону твой адрес, да, как они смеялись, когда его получили, а может, взгрустнули, потому что уже сто лет ничего такого не пишут, как красиво, правда, но потом, потом я ленился провожать тебя, хоть мы живем в двадцати минутах ходьбы, а это не очень красиво, правда, я об этом не буду, и кому там еще нужна правда, когда может быть красота, когда после прощаний на лето я уходил на крышу высокого дома, сидел там, смотрел на небо, пока из него не капали слезы, и тоже хотел плакать, хоть и знал, что это слащаво, зато так красиво, но не успевал, потому что шел дождь, и бежал за аперитивом, заходил к другу, и мы заливали мое горе, всем бы таких друзей, правда, но, когда тебя нет, не помогут никакие друзья, а весной начинались философские ломки, обострение у шизофреников и т. д., мы сидели в песочнице опустевшего детского сада, я смотрел вниз и молчал, молчал полчаса, ты говорила, что с крыши спрыгнешь ради меня, что пойдешь хоть сейчас и спрыгнешь, и давала свои ладони, я бессильно ласкал их, ты снимала с пальца кольцо, девчачье кольцо с розовым сердечком, и втыкала его в вершину песочного домика, я спрашивал: ты что, хочешь оставить его здесь? - ты говорила: зачем, это только потом, и я был уверен, что это "потом" никогда не придет, но ни разу не говорил тебе об этом, боялся сглазить, ведь мы говорили ночами по телефону, и нас шпыняли родители, говорили, что говорим мы о ерунде, а завтра контрольная, - мы боялись расстаться, не договорив, мы все равно бы не спали, мы… вечерами боялись лежать у тебя, потому что в соседней комнате гудел телевизор, мы слушали каждый звук, вздрагивали и нервно смеялись, потому что все время казалось, что кто-то подходит к двери, а у меня - маленькая кровать, унизительно скрипит, зато как мы скидывали с нее друг друга! как валялись на полу и катались по ковру, как… боялся я смерти, ни во что не веря, и не важно было, что мы вместе, потому что я боюсь смерти, потому что меня развратил Леонид Андреев, потому что развратил и потому что боюсь, но мы идем по солнечной улице, и так хорошо, что слова не нужны, мы идем на крышу и делаем фотки: облаков, и центра Москвы, и прохожих, и сияния солнца, и сияния наших глаз и какого-то другого сияния, нам кажется, что все вокруг сияет, а потом идет дождь, и мы спускаемся на чердак, и на последний этаж, и слушаем дождь, и я опять обнимаю тебя и начинаю гладить, у тебя милая пушистая майка, под которую так приятно запускать руку, потому что ты гладкая и нежная, и шелковистая, и я очень хочу тебя, и чего тут больше, радости или томления, или этого дождя, который прошел, и кажется, что прыгни вот из того окна и взлетишь, и совсем не боишься высоты, потому что не боишься ни тебя, ни себя, а позже показывал тебе новые рассказы, и каждый раз замирал: а вдруг тебе не понравится, и тебе так сложно было что-то сказать, ты чувствовала, но не умела сказать, и казалось, что ты ничего и не поняла, но мы лежали в постели, сладко лежали в постели, а когда звонил телефон, ты нехотя подходила - я любовался каждым движением - и серьезно, буднично говорила, что обедаешь и перезвонишь потом, и я говорил негромко: теперь это так называется? - и хихикал, ты прикладывала палец к губам, а потом в шутку душила меня, а я обращал это в страсть… вот стоим у твоих дверей, поздно вечером, и не можем расстаться, и стоим час, и другой, а однажды приснилось, что ты умерла, и все утро мне было страшно, и я не успокоился, пока не услышал тебя по телефону, и ты сказала, что тоже видела во сне мою смерть, и не успокоилась, пока не увидела меня в школе, забавно, правда, а летом, когда ты возвращалась с своего Юга и мы шли гулять, то целый час, целый вечер не знали о чем говорить, и шли как чужие, и боялись, я даже боялся поцеловать тебя, такие мы были смешные в своей серьезности, а вот тот пляж, где мы были вместе до ночи, где был ливень и шторм, и мы смотрели на кипарисы и на те далекие огоньки, и мне стало тоскливо от того, что мы всегда вместе и мне нечего больше желать, и весь этот город, он такой сонный, все одно и то же, и эти глупые ссоры, когда ни заснуть, ни попросить прощения, и как мы ходили с тобой в порт, как держались за руки, и я смотрел на кого угодно, но не на тебя, потому что я и так держу твою руку, точнее держал, вот черт, потому что держал, и тебя охватила грусть, мы шли по берегу моря, по древней меланхоличной гальке, по сырому песку, сняв сандали и думая ни о чем, нет, обо всем, ни о чем слишком хорошо, а мы себе такого позволять не умели, и там были еще эти милые грустные ребята, с гитарами, в черных туфлях, они сидели на валунах и пели тихие песни, и я любил их, не знаю за что, за то, наверное, что было тоскливо и волны шумели совсем рядом, за то, что в эти минуты я жил рядом с ними, с ребятами и с волнами, и с тобой, которую разучился любить, а потом мы дошли до самого порта и я лежал на скамейке, а рядом качался корабль, и было страшно и пасмурно, и я почти засыпал от этой смутной тревоги, как странно, правда, как сонно и необычно, и были галки, такие пронзительно одинокие, а потом мы долго искали дорогу назад, и опять эти ссоры, и горы, и поры, поры твоей кожи, к которой я прижимался, и что же я все-таки любил, кожу или тебя, и научусь ли когда-нибудь все сразу, а впрочем, какая теперь разница, ведь я смотрю на твои фотки, на наши фотки, и хочу встать на четвереньки, и выть, и хватать мебель зубами, глодать кость и подавать кому-нибудь палку, забыть, что когда-то был с тобой, когда-то был человеком и ненавидел каждую книжку, которую подарил тебе не сам, потому что от нее тянуло кем-то другим, а вот однокурсник спрашивает: ты совершал когда-нибудь что-то иррациональное, и я молчу, я смеюсь ему в лицо, потому что он другой, он мне не может помочь, если б даже хотел, а кто кому хочет помочь… и эти мишки, мишки у тебя на кровати, и один из них мой, я дарил его тебе в прошлом тысячелетии… и это детское неуклюжее одиночество, и шахматные разочарования, и опять одиночество, а потом была ты, и тут начались философские ломки, а потом уже этот страх смерти, и халтура в литературе, и опять страх, опять одиночество, и стоило мне решить все свои вопросы и научиться тебя любить, как ты пропала, "чтобы не было слишком хорошо", как мы с тобой говорили, наша с тобой любимая фраза, а мне ведь никогда слишком и не было хорошо, и как мы сидели потом у тебя в комнате, ты пахла тем же дезодорантом, и ты сказала мне все, и я смотрел на тебя, и ты, вся целиком, через глаза проникла мне в мозг, в натуральную величину, и надорвала его, я помню этот странный хруст, а было 23 февраля, и вошла твоя мама, подарила мне шоколадку "Шок", как настоящая гуманистка, и опять эти спазматические объятия, и слезы, и я не в силах насиловать, как тогда, когда я вернул тебя этим, я хочу выйти за дверь, как Вронский, и угостить себя пулей, этим изысканным лакомством, хоть и пистолета у меня нет и время уже не то, и банально как-то… Я еду утром в метро, уткнувшись в учебник, и слезы капают одна за другой, не "скупая мужская слеза", а обильная женская, и делаю вид, что сами собой слезятся, не выспался, и мысль: хоть бы поезд разбился, только других пассажиров жалко, и думаешь: серьезно ли это, насчет поезда, обидно ведь как-то, столько учился, лечился, а теперь из-за какой-то "фигни"… но стены, холодные поручни, ледяные лица и чернота туннеля - все излучает такую боль, такую бессмысленность, такую бессмысленность боли, - учился-то по инерции, а "фигня" своя, родимая, ради нее ведь и учатся, стало быть, можно и разбиться, - и боюсь расплакаться среди пары, как мальчишка, точнее, девчонка, и словно бы наслаждаюсь этим, сижу на занятии, а всем весело, и опять хочется их всех ненавидеть, но вот и я смеюсь, помимо воли, а теперь все кончается, и сверкающий день убивает меня, каждой капелькой звонкой капели, каждым весенним ручейком, каждой птичьей песней, каждым солнечным лучиком, и друг, друг спрашивает: она тебя что, ненавидит, а я ухмыляюсь: нет, хуже, у нее ко мне "хорошее отношение"… и я вспоминаю твой голос: когда-то он был осторожный, потом ласковый, нежный, потом равнодушный, как будто обиженный, обвиняющий, я сказал еще: ты с подругами ласковей, чем со мной, - а теперь он приветливый, этот голос, ему от меня ничего не надо, почему бы не быть и приветливым, ведь теперь "хорошее отношение", и теперь, когда я звоню, я слышу за твоим голосом другой, чужой, в глубине комнаты - и ты говоришь: обедаю, перезвоню потом… вот и вечер, я сижу в поликлинике, жду свою очередь в коридоре, и огни льются в окно, и почти пусто кругом, только слабые, усталые люди и гитарный аккорд из какого-то кабинета, и нога закинута за ногу, и вода, прозрачная талая вода падает с ботинка на скользкий линолеум, и эта лужица, лужица чистой воды, о господи, эта лужица…