На этой страницы размещено произведение одного из авторов газеты "Насквозь", которое в настоящий момент обсуждается на новом форуме газеты.

Сегодня мы представляем Вашему вниманию рассказ Романа Пивоварова "Мельница".
Приглашаем к разговору о нем всех желающих.
Обсуждение продлится до 14 октября.

МЕЛЬНИЦА   
РОМАН ПИВОВАРОВ   

Глаза слипаются. Я встряхиваю головой и ударяюсь затылком о книжную полку, под которой сижу. Искры будят. Буквы перестают, наконец, кружиться на листе. Они обретают четкость и выстраиваются словами по линейке типографской строчки. Я пе- реворачиваю страницу, заканчивая предпоследнюю главу.

Уже три часа ночи, но даже ночью жарко. Единственно уцелевшая толстая часовая стрелка, все время округляющая вечность, проходит середину циферблата ста- ринных часов. Солнце, огибая землю, тоже начинает на востоке новый круг.

Пробегая глазами стройный абзац, я замечаю, что в доме напротив загорается окно. Я перевожу взгляд и вижу, как чинно работающий среди глухой ночи старый вентилятор, стоящий на чужом подоконнике, надувает слипшиеся во сне кружевные занавески, а сквозь них уже видятся остывший чайник на старой плите, капающий в раковину на тарелки дряхлый медный кран и меланхолично бредущий по кругу от холодильника к столу обнаженный торс сонного мужчины. Но вот проходит минута, он закрывает холодильник и выключает рукой верхний свет, вновь пробуя уснуть.

Я вновь пробую читать. Но эта вспышка чужой жизни уводит меня от текста и я с удовольствием задумываюсь о своем. Мне приходят на ум так же мимолетно загорающиеся в ночи светлячки. Я вспоминаю как кто-то сравнивал их с человеческой судьбой, на миг возникающей «в этом мраке небытия». И вот я уже вновь размышляю - это моя любимая мысль! - о том, что в эту самую жаркую ночь, пока я читаю, умирают сотни людей по всему миру. Особенно в Китае - почему-то, когда в голове вертятся слова «люди» и «население», мне всегда вспоминается Китай. И вот, быть может, сейчас умирает автор, а я сижу и читаю его книгу.

Мне видится морщинистый карикатурный старичок с длинной белой бородой, почему-то в такой же длинной серой рубахе, обязательно опоясанной вокруг тесемкой. Он весь в подушках, а по темным углам молча сидят безликие родственники. И мне кажется, будто он - этим извечным театральным жестом! - тянется костлявой рукой куда-то с кровати вдаль, в зал: то ли к зрителю, то ли к богу, то ли за стаканом воды на тарелке. ...И, конечно же, он не дотягивается: как говорят, «испускает последний дух» и «его рука безжизненно падает на белоснежную простынь».

Я с удивлением обнаруживаю, что глазами добрался уже до конца страницы, так ничего и не прочитав. Я возвращаюсь в начало и пытаюсь сосредоточится на тексте. Но уже после нескольких предложений глаза вновь намагничиваются.

Буквы меркнут, их серая масса клонит в сон. И мне кажется, будто с листа отклеиваются некоторые из них, переносятся в ромашковое поле и, превращаясь в синие вагончики, водят хороводы, а потом чудные слова «суммарность» и «диспозиция» паровозами мчатся навстречу друг другу, но страшного столкновения не слышно - и мне это кажется естественным, потому что колеса и рельсы бумажные, а шпалы собраны из книг, так удачно подобранных друг к другу, и вот паровозы распадаются, и затем вагоны слов взлетают и кружатся в воздухе, они смешиваются, и из них получается «смерть» и почему-то «доспехи», но это тоже не вызывает удивления, а поле тает и исчезает, и вот я уже вновь смотрю на старичка-рыцаря с белой бородой, закованного в блестящие медные латы, а он меж тем приподнимается и куда-то тянется рукой, и я вдруг ясно понимаю, кто он. И я слежу за его рукой и вижу там, в окне, потухающий во мраке жаркий закат и сотни чинно вращающихся мельниц. И я вижу перед собою костлявую бледную руку и тоже ясно понимаю, что это моя рука - ведь это просто моя рука! - и что это я лежу в подушках, и это кажется мне обычным и само собою разумеющимся, и я осматриваю комнату и вижу, как по углам, в потемках, за кружевными занавесками тараканами расселись усатые родственники, и их глаза призрачно искрятся; но я уже смотрю только в распахнутое окно, а там черные силуэты мельниц на темно-синем ночном небе, и я замечаю, что в одной из них загорается окно, и вижу в нем читающего что-то человека, и вновь я тянусь рукой, но он вдруг переворачивает лист и поднимает взгляд, и встряхивает руку, но моя рука вдруг слабеет и со стуком падает.

А боль я чувствую почему-то в затылке. Я уже вижу буквы и вновь могу дотронутся до злополучной книжной полки. Я улыбаюсь, ведь я еще молод и впереди почти целая жизнь, не считая этой ночи. И борода у меня еле растет, а сам я не такой уж еще и костлявый. Это не сейчас. Это только будет.

И это меня будит. Я чешу затылок, переворачиваю страницу, разминаю слегка затекшую руку и, взглянув на вентилятор в раскрытом окне, начинаю последнюю главу.