Достоевский очень любил страдать. Бывало, встанет пораньше, укусит себя за палец и сидит ноет, пока Григорович не сбежится.

— Что же, — скажет, — ты, Феденька, плачешь? Кто тебя, маленького, обидел?

И по головке погладит, ласково так. А Достоевский вдруг замолчит, надуется весь и обиженно посмотрит в окно: дяди, мол, нехорошие. Григорович расправит тогда могучие плечи, сплюнет по-молодецки и гаркнет:

— Если кто тронет — зови меня!

А потом:

— Ну ладно, я пойду, а ты пока роман начни.

И уходя, строго:

— Чтоб к следующему разу две главы было. И чтоб не мазюкал мне тут еще! А то ишь, моду взяли…

И дверью в придачу хлопнет. А Достоевский попишет-попишет — и снова — тяп себя за палец! Уж очень пострадать любил.


ГУМАНИСТЫ

В то утро я, как ни странно, шел в школу и, как обычно, опаздывал. Естественным следствием этого стало то, что я встретил Дениса.

— Литература? — спросил я.

— Литература, — ответил он.

И мы сбавили шагу.

Пришли мы без пятнадцати девять. Тетенька, заведующая гардеробом, уже успела его закрыть и, когда мы обратились к ней, наполнилась гневом.

— Опять! — крикнула она. — Вы опять опаздываете!

Мы сделали смущенные лица.

— Почему вы никогда не приходите вовремя?!

Мы кротко опустили глаза.

— Почему я всегда должна специально для вас открывать раздевалку?!

Мы покорно склонились немного вперед.

— Я! Я, солидный пожилой человек, мать-героиня, взрастившая на своих грудях… тьфу, на своей груди тысячи и тысячи… тьфу, пятнадцать детей, я, вынесшая бремя войны, всю жизнь работавшая вот этими мозолистыми руками, — она ткнула ладонями нам в лицо, — трудившаяся ради таких — как вы, — она не нашла нужного слова и перевела дыхание — с русского на русский матерный — и обратно, и всё мысленно. Талант!

— Сволочи! — в сердцах возопила она.

Всей своей позой мы выражали глубокое раскаяние.

— Говнюки! — добавила она. — Ах вы… ах вы…

Людмила Степановна сделала глубокий вдох, густо покраснела, выпучила глаза и — не смогла ничего сказать. Тогда она сделала еще один глубокий вдох, раздулась еще шире, покраснела еще гуще, до бордового, глаза ее чуть-чуть отделились от глазниц — и… Мы ожидали смачного двадцатипятиэтажного мата, о котором сейчас знают исключительно по романам Тургенева, и обширного монолога о ее поистине героической биографии, но раздался всего-навсего довольно тихий хлопок, который, правда, заставил нас зажмуриться. Каково же было наше изумление, когда мы, открыв глаза, обнаружили на месте нашей почтенной гардеробщицы лишь два небольших мягко падавших перышка.

Некоторое время мы хранили молчание, позабыв даже снять кепки.

Затем Денис, как более выдержанный, отправился за совком и веником к завхозу. Он был культурным мальчиком и знал, что, если намусорил, надо убрать. У меня же, сказать по правде, малость ослабли коленки, и я присел.

Минут через десять мой друг вернулся, держа в руках еще два перышка. Я побелел:

— Как? И она? Боже, куда Ты смотришь? Какой сериал отвлек Тебя от Твоих рабов?

— Действительно неприятно, — веско согласился Денис. — Пойду оповещу завуча.

В глубине его черных, близко посаженных глаз зажегся злобный, коварный огонек.

— Нет! — твердо сказал я, вскочив на ноги. — Это следует прекратить. Пойдем лучше на литературу.

На лице его читалась кровавая внутренняя борьба. Наконец он дернулся в сторону кабинета завуча, но я жестко схватил его за рукав и торжественно-трагически посмотрел ему в глаза:

— Во имя идеалов гуманизма!

Он дрогнул, и мы пошли на лекцию о нравственном поиске Льва Толстого. Я верю, что литература очищает человеческий дух.