Голос, всегда тихий и глуховатый, становится вдруг громким и звонким: он создан для песни и плача. Таким голосом не ведут обыденных разговоров, но ты об этом не знаешь. Ты говоришь — и ударяешь слова так сильно, будто в них твоя страсть и душа. Но в них ее нет; где она? Она в твоем голосе, в твоем молчании, в хрупкости твоих нежных пальцев. Ты старательно прячешь ее (от других или от себя?), делаешь вид, что ее и нет, но она прорывается, льнет к твоим гладким запястьям, извивается в волосах… Я вижу ее в тусклой ссадине на предплечье шелковисто обнаженной руки. Я слышу ее в шепоте "Спасибо", в твоем мягком шепоте.

Маленькая капризная девочка, тебе почти двадцать, а я видел твои слезы во сне и однажды — наяву. Подойти, обнять — при всех, среди бела дня? Я тебе никто; я не подошел и не обнял. Плакать, милая, это не современно; ты выглядишь, как красивый манекен, ты ходишь на дискотеки и в клубы, ты "тусуешься", но слезы тебя выдают. Не плачь больше — или стань как они. Мне будет жаль? Нет, мне не будет жаль. Во-первых, ты отпустишь меня: мой взгляд, мое сердце. Ты никогда не будешь моей, так зачем же смотреть, мечтать, видеть сны? А во-вторых… никогда ты ими не станешь. Ты ходишь с ними, с ними говоришь, ты как будто уже они, но ими никогда не была — и не будешь. Ты слишком своя.

Твои подружки… будь я одной из них, я стал бы, наверно, лесбиянкой. "Иди сюда", "Садись", "Подожди" — аквамариновые слова, я бы говорил их по сто раз на дню, а ты бы… шла сюда, садилась, ждала… Небрежно коснуться твоей руки, провести по спине ладонью… Они не понимают, но это какое-то волшебство. Твой мальчик… я никогда не думал об этом, но он понимает еще меньше, он не смыслит ни черта!

Художница, не люблю твоих картин, кроме одной — тебя. Ты не рисуешься, но рисуешь себя всегда. Вечно одна и та же, ты меняешься каждый день, — вся эта элегантность, утонченность, изысканность. Одежда, косметика — я не буду описывать твой удивительный вкус. Настоящая художница, ты нервна и порывиста; ты нравишься мне больше всего, когда, наклонив голову и раскрыв большие глаза, обиженно и упрямо отстаиваешь ошибку. Ты права, тысячу раз права! Ошибаемся мы, писатели. Слова ничто перед голосом и лицом.

Я как ты, — я твержу об этом сто лет, но ты мне не веришь. Ты странная; я давно уже не гонюсь за тобой, а ты все бежишь — куда? Ты так боишься меня, а я уже нет, я не боюсь ни себя, ни тебя. Мне спокойно. Мне легко писать эти буквы.


КЛУМБА И ПОПУГАЙ

Ночная скованность земли - в ней и тяжесть свободы от дневных условностей: ожидание настоящих разговоров, ярких чувств, и странная резкость восприятия, и усталый созерцательный покой, и мягкое одиночество, и ужас вечности - сладчайшее из томлений…

Осень теплая - ноябрь, а цветут цветы. Сижу на скамейке в своем дворе и греюсь темнотой, впитываю тишину. Смотрю на кирпичный дом песочного цвета, бледный в густеющих сумерках: гладкость стены, бугорки балконов; прочность камней и хрупкость стекла… Я положил дом на бок, и крышей стала стена; я словно бреду по ней, обходя окна, чтобы не раздавить их и не ввалиться с осколками в чей-то вечерний уют или мордобой; в любом случае меня явно не ждут. Мой удел - наблюдать со стороны, сочувствовать на бумаге или сидя вот так, с капюшоном на лбу, развалясь, озадачивая грустно-молодцеватых собачников и водителей осторожных машин, одичавших сверстников и бабулек по призванию. Что ж, пусть себе размышляют о вреде или поэтической пользе пьянства…

Легкие отголоски криков со стадиона, сочный, но негромкий писк детей, отсвет прожекторов, эхо упавшего яблока в звонкой прохладе - живет и трепещет, уходит, дрожа, и шепотом зовет ночное безмолвие. Молчат оголенные деревья, молчат кусты и трава, молчат слабые, редкие люди, беспомщно барахтаясь в лужицах фонарного света, купаясь в его печали. И я вспоминаю о клумбе - она спит, серая и заброшенная, окутывая сном все вокруг: она сильна в этот час. Днем она ничто: обижена, затоптана и забыта, но стоит лишь воздуху потемнеть и умереть звукам, как она начинает мстить. Люди, собаки, солнце - все ушло, отступило пред могуществом неподвижности. Сидишь на скамейке - ни души вокруг, ни кусочка живого сознания. Деревья, столбы, камни - и над всем этим звезды, кошмар скоростей, веков, расстояний; жуть черных дыр, ледяной холод пространства. Начинает казаться, что день с его игрушками - детский обман, ночная пустота - единственная реальность. Но выше, неизмеримо выше космического ужаса, всех этих вечностей-бесконечностей, - простая, серая клумба у моих ног. Быть - и не знать, что ты есть; смотреть на людей, равнодушно шагающих по тебе, - и не видеть их; всегда чувствовать твердость подошв - и никогда мягкость ступней. Сидя рядом с клумбой, невольно проникаешься этой страшной, сладко-мертвящей серьезностью, на ум приходят цитаты из Сартра, Камю и прочих; но дома живет попугай, едва завидев меня, он кричит:

- Метафизический бу-унт! Вер-рховное самоуби-ийство! - и я становлюсь другим, я готов смеяться.